«Поэзия вещей» — концепт, который едва ли может быть отнесён к строгим научным понятиям, закрепившимся в гуманитарном знании. Вместе с тем, он демонстрирует завидный эвристический потенциал, поскольку очень точно схватывает суть культуры — стремление выйти из «натурального ряда» событий, не теряя связи с реальностью, «вещностью вещей». Спору нет, поэзия как устремлённость к запредельному несоизмерима с «позитивным знанием», недаром ещё Аристотель разделил науки теоретические, практически и творческие. Но что изучает культурология, если не версии самобытности культур сквозь призму вариативности отношений человека с «не-вещным», но воплощённым в «вещах», смыслом? Парадоксы cultural studies раскрываются в этой призме (в том числе) как попытка соизмерить несоизмеримое; совместить стремление достоверно изучить последовательности процессов и явлений, характерное для позитивного знания, и «воздушную» поэтическую устремлённость. Первая составляющая этой контрарной пары суждений о специфике культурологического знания фиксируется понятием «культурный код», вторая заключена в концепте «поэзия вещей». Их соединение даёт то «взрывное» противоречие, из которого способно родиться движение исследовательской мысли. Именно это движение представляют, на мой взгляд, статьи, собранные под рубрикой «Тема номера»: «Культурный код поэзии вещей». Воплощённое в нарративе музейного пространства (статьи Алины Ворониной «Нарратив музейного пространства в конструировании исторической памяти» и Елены Гуровой «Выставка «Твоя вещь — наша история» как отражение тенденций современного датского общества») многоуровневое противоречие «вещь — поэзия» раскрыто в разговоре о культурном коде как специфике исторических (Елена Гринина, Татьяна Балматова, «К вопросу о соотношении коллективного и индивидуального начал в культуре фламенко (середина XVIII — первая четверть ХХ в.)») и современных (Елена Смольская и Анна Бартенева, «Поэзия и её читатель в цифровую эпоху») интерпретаций соотношения поэтического и вещного. Углубляясь в поиски ответа на вопрос о том, что отличает отношения смысла и вещи в наше время, Дарья Литова в статье «Трагические последствия капиталистической системы образов» / The Tragic Consequences of the Capitalist Imagery уточняет специфику современности через понятие цифровой разрыв и связанные с ним культурные практики потребительской и пост-потребительской системы образов и представлений, определяющих ценностный выбор и поведение принадлежащих им людей.

Вершинное творение Андрея Белого 1920-х гг. «История становления самосознающей души», опубликованное в значительной части в 1999 г., только в 2020 г. вышло полностью в двухтомном издании. За прошедшие двадцать лет по итогам изучения трактата можно говорить лишь о первом прочтении «Истории...»: в немногих статьях, посвящённых её концепции, многочисленны неточности восприятия и перетолкования даже в основных концептах. Для понимания Белого плодотворно рассмотрение его идей не с внеположных мировоззренческих позиций, но из созвучия с ними. В ином случае, без учёта антропософского базиса его исторических штудий или при внешнем знакомстве с ним, неизбежны ошибки понимания, что показано на примере таких концептов, как «культура», «индивидуум», «Я», «личность», «самосознание». Эти концепты раскрыты в статье в вариативных рядах, выявляющих смысловую многогранность опорных понятий Белого. В статье отмечается также ряд особенностей их современного восприятия. Первое: эти концепты прочитываются не в динамичном, вариативном, градационном ключе, присущем мысли Белого, но рассудочно и статично, отдельные значения вырываются из вариационного ряда. Далее, Белому приписываются, вопреки его суждениям об антропософских основаниях «Истории становления самосознающей души», разнообразные влияния и параллели, на основе внешнего сходства. Наконец, сами идеи Белого порой перетолковываются исследователями, в них обнаруживаются радикальные отличия от антропософии. В статье выявляются также плодотворные суждения о сущности «Истории...» и исследуются прежде всего статьи К.А. Свасьяна, показавшего историю культуры у Белого как личную историю становления сознания — как материал к биографии.

Объектом статьи выступает рассказ А. Грина «Загадка предвиденной смерти». Предметом статьи является апофатическая составляющая художественной культуры, связанная в русском варианте логоцентризма с Танатосом. Методология исследования сводится к использованию онтогерменевтического метода анализа произведения, который позволяет выявить онтологический план рассказа Грина. Большое внимание уделено этосу жизни и смерти, художественному имагинативному проживанию реальности главным героем. Смерть в рассматриваемом рассказе носит амбивалентный характер: она антропологична, на что указывает повторяющийся образ шеи на плахе, и одновременно апофатична, на что указывает затемненный конец рассказа, недоумение ученыхскептиков относительно основного события в произведении, а именно казни главного героя. В этой связи оказывается продуктивным обращение к антропософскому учению Р. Штейнера, захватившему в начале XX в. лучшие умы России. Близкий друг Грина, сосед по «Киммерии», М. Волошин был последователем немецкого философа и антропософа, в учении которого находим размышления о проживании человеком смерти наяву, в имагинативном аспекте. Результаты исследования: в рассказе Грина представлено подробное имагинативное проживание смерти, позволяющее поставить вопрос об антропософском учении, которое косвенно выражается в произведении, укладывающемся в рамки русской апофатической художественной традиции. Ставим вопрос также об апофатической составляющей русской художественной культуры, танатологический опыт которой сегодня может помочь в преодолении кризисных состояний. Полученные результаты могут быть интересны как филологам, так и культурологам, также могут быть использованы в курсах по истории русской литературы.

Методологическую основу исследования составляют метод содержательной реконструкции и историко-компаративистский метод. В понимании С.Л. Франком Бога как духовного Абсолюта, проблемы соотношения Бога с миром, человеком и обществом ведущей методологической идеей выступает принцип антиномистического монодуализма как совпадение противоположностей по формуле «единство двух или двойственность одного». В статье отрицается тезис о соответствии концепции С.Л. Франка, фундированной неоплатонизмом Николая Кузанского, положениям католической теологии. В качестве богословских аргументов вывода выступают: критическая установка философии Николая Кузанского к католической философии; критика С.Л. Франком августиновского положения о ничтожестве человека перед Богом; совместимость представлений С.Л. Франка с православным идеалом трезвения и системой «внешнего изменения человека». При соотнесении анализируемой концепции с протестантской теологией выделены две параллели. Во-первых, С.Л. Франк и протестантский теолог Р. Нибур создают версии «христианского реализма». Франковский вариант отличает самоуглубленность и отсутствие намерения участвовать в общественной жизни. Во-вторых, стремление решить философские вопросы своего времени сближает взгляды С.Л. Франка с общей интенцией протестантской теологии, которая заимствует положения неклассической философии Л.А. Фейербаха, экзистенциализма и неокантианства. Выделенные параллели проблематично рассматривать как «протестантский поворот». В целом религиозно-философская концепция С.Л. Франка является концепцией философского теизма, разработанной носителем православной веры. В соотнесении с православным богословием она есть «мягкий», нерадикальный, вариант православного модернизма, в котором решение проблем современной С.Л. Франку философии сочетается с максимально возможным сохранением положений православного богословия.

В настоящей статье автор представляет результаты эмпирического исследования популярных православных русскоязычных блогеров, медиа практики которых нацелены на цифровое миссионерство и катехизацию. Исследование проведено в методологической рамке концепции коммуникативных фигураций Андреаса Хеппа с использованием методов кейс-стади, экспертного и полевого интервью, онлайн текстового анализа. Результаты проделанного исследования показали, что онлайн ниша православных священников-блогеров существует уже полтора десятка лет. За эти годы сформировались медиа практики миссионерства, катехизации и проповеди, осуществляемые преимущественно через социальные сети VK.com, Живой Журнал, Instagram и каналы YouTube. Священнические блоги, насчитывающие десятки тысяч подписчиков, предлагают созвучный современности язык обращения к аудитории с целью миссионерства и катехизации. Они привлекают аудиторию, разнообразную по возрасту, полу и странам проживания русскоязычной сети акторов. Одним из прямых следствий медиатизации практик катехизации и миссионерства является продвижение нового образа священника и новой версии взаимодействия священник–мирянин. Не ограниченные консервативными рамками офлайн прихода и храма, священники–блогеры имеют возможность сформировать собственную аудиторию — обратиться к определённому поколению, выбрать стиль и контент проповеди или свидетельства веры. В свою очередь, аудитория выбирает священника-блогера сообразно своим интересам и формам желаемого религиозного участия. Православные священники-блогеры стремятся к консолидации усилий, к продвижению разных форм свидетельства веры в онлайн пространстве.

Цель исследования — выявить структурные основания, установить главные векторы становления и трансформации эзотерических учений, представленных в духовной и отражённых в материальной культуре Западной Европы с IV в. до н.э. до современности. Для этого используются методы интерпретации текстов и артефактов, математической комбинаторики, презентации исторической рекурсивной последовательности, структурного и функционального анализа. Впервые структурированы религиозные истоки, историко-философские традиции и научные достижения, лежащие в основании формирования герметизма; предложены инструменты анализа герметического корпуса и показано его историческое развитие в качестве трёхуровневой модели (парадигмы) на основании образа Гермеса Триждывеличайшего. На основе анализа текстов, свидетельств и исследований герметического корпуса показано, что основанием образа Гермеса Триждывеличайшего является инвариант класса «трёх Гермесов» (Гермес I, Гермес II, Гермес III), которому соответствует историческое формирование трёхуровневой модели познания эзотерических учений, для описания которой вводится термин «ABC — парадигма». Первый уровень («A — парадигма») представлен «внутренними видениями» (откровениями «космического ума» или «даймоническими» видениями), второй уровень («B — парадигма») представлен концепциями видений, третий уровень («C — парадигма») представлен текстами и «алхимическими» артефактами («александрийский кристалл»). Герметизм выступает исторической парадигмой эзотерических учений. Гермес I — автор космогонических видений, Гермес II — основатель письма и счёта, Гермес III — основатель искусства врачевания и химии. Каждому из «трёх Гермесов» соответствует своя дисциплинарная парадигма. «Парадигма A» — уровень мифологии, теологии, видений, и откровений; «Парадигма B» — уровень платонической философии, геометрии, математики; «Парадигма C» — уровень эмпирических наук, химии и астрономии, а также древних технологических операций производства металлов, стекла и красителей. Об этом свидетельствуют не только анализ текстов, но и современное физико-химическое изучение артефактов александрийского стекла. На основе трёхуровневой парадигмы возникают герметические дисциплины и практики.

Работа Майкла Джабара Карлей, посвященная отношениям мировых держав на пороге Второй мировой войны, представляет интерес не только для историков. Описываемые события имели место почти сто лет назад, и с тех пор в отечественной и зарубежной литературе о военном и предвоенном времени уже звучали самые разные трактовки произошедшего. Кропотливая работа с архивами в совокупности с тонким психологическим подходом позволили автору воссоздать и наглядно представить особенности дипломатических отношений тех лет, культурологически описать этот судьбоносный период так, как это принято в рамках исторического блока так называемых “cultural studies”.

Несколькими штрихами набрасывая портреты основных действующих лиц, М. Карлей погружает читателя в гущу событий. Ему удаётся разобраться в человеческой стороне дипломатических отношений между странами, которые — и автор это подчеркивает — могли бы быть союзниками, всё случись несколько иначе.

При переводе публикуемой главы не ставилось цели привести дословные цитаты из русскоязычных архивов; замысел автора также не сводится к хронологической компиляции депеш, дневников и докладов. Сухие факты письменных источников, взятые в более широком, как бы ожившем историко-культурном контексте, призваны пролить свет на многоуровневое содержание сложнейших дипломатических переговоров, а приведённые биографические данные их участников — прояснить личные особенности каждого из них. В свою очередь, особенности эпохи, прослеживаемые в статье в том числе сквозь призму индивидуальных характеристик действующих лиц, — нетривиальная оптика, с которой автор подходит к описанию дипломатических перипетий. Такой подход позволяет по-новому взглянуть на внешнеполитические отношения СССР в 1933-1934 гг., внятно эксплицировать тот путь, которым культурная канва оказывает влияние не только на конкретные события, но и на дальнейшее развитие двухи многосторонних отношений. И, как следствие, на дальнейшие судьбы мира в ХХ-ХХI вв.

В статье представлена глава из англоязычной рукописи об отношениях СССР с различными европейскими странами и США с довоенного периода до 1942 г., раскрыты социокультурные аспекты дипломатической деятельности. Ключевая тема — отношения СССР с нацистской Германией и Польшей в 1933 г. — рассмотрена в более широком контексте истоков и развития Второй мировой войны, — важного вопроса в отношениях Российской Федерации с западными странами. Президент Владимир Путин проявил личный интерес к этим вопросам, настаивая на честном и открытом отношении к данному историческому периоду. Методоло- гия исторического повествования основана на исследовании архивов, в частности Архива внешней политики Российской Федерации в Москве. Цель исследования — изучить политику Народного комиссариата иностранных дел, в особенности личные взгляды его лидеров — М.М. Литвинова, Н.Н. Крестинского и Б.С. Стомонякова — по вопросам отношений Советского союза с Германией и Польшей. 1933 г. был переломным годом в отношениях Советского Союза с внешним миром: произошел переход от так называемых «рапалльских» корректных отношений с Германией к новой политике коллективной безопасности и взаимопомощи в борьбе с нацистской Германией. Можно проследить развитие идей Наркоминдела в ответ на рост влияния Гитлера: от мгновенной тревоги к растущей убеждённости, что «рапалльские договоренности» мертвы и СССР нужно укреплять отношения с Западом и Польшей. Это может удивить тех читателей, кто думает, что СССР, или по крайней мере Сталин, всегда склонялся к сотрудничеству с Германией. Иных читателей удивит то, что Наркоминдел искал союза с Польшей в борьбе с нацистской угрозой. Именно польское правительство уклонялось от него, предпочтя пакт о ненападении с нацистской Германией. Могли ли поляки и русские закопать топор войны после столетий враждебности? Не могли, и это одна из многих трагедий.

В статье исследуется «индейская политика» канадских властей, сформированная в рамках норм Индейского акта периода второй половины XIX в. – первой половины XX в. Актуальность данного исследования связана с долгосрочными последствиями заданных ею установок, а также с необходимостью выделить ключевые элементы гармонизации «тлеющих» межэтнических конфликтов: хотя с исторической точки зрения политика в отношении канадских индейцев достаточно хорошо изучена, рассмотрение вопроса о её ценностных основаниях и их современных интерпретациях имеет ряд пробелов. В работе проведён комплексный культурологический анализ, учитывающий многоуровневую интерференцию социальных, идеолого-политических, экономических и правовых аспектов взаимодействия канадских властей и солидарного с ними населения с индейцами. Для создания целостной картины культуры в рамках динамического подхода использовались историко-генетический, компаративный и биографический методы; а также и метод case study. В результате привлечения данных об особенностях социокультурного фона, сопровождавшего процессы территориальной консолидации и колонизации Канады изучаемого периода, уточнены демографические тренды, обусловившие законодательное закрепление ассимиляции индейцев. Осуществление ассимиляторской политики проанализировано в связи с таким идеологическим фактором, как англо-саксонский шовинизм британских колонизаторов. Дискриминационные меры, применявшиеся в соответствии с Индейским актом (что по сути и представляет собой так называемая «индейская политика» второй половины ХIХ — первой половины ХХ вв.), заложили основу межэтнической напряжённости, последствия которой не искоренены в Канаде по сей день (Окский кризис). Изучение дискуссии о современных эффектах «индейской политики», включая альтернативную точку зрения на межэтнический конфликт как особую форму миротворчества канадских солдат, позволило сделать вывод о стремлении ряда современных аналитиков сгладить последствия конфликта, инкорпорируя рафинированные идеи «индейской политики» в общую рамку политики мультикультурализма.

Статья посвящена вопросу женской мусульманской одежды в Иране, отношениям и нормам, с которыми связана одежда. Настоящее исследование охватывает обсуждение хиджаба, регулирование одеяний государством и самими женщинами, начиная с шахской эпохи (до первой конституции Ирана и после её принятия) и заканчивая современным этапом. Методологически работа опирается на культурологический подход, рассматривающий представления, нормы, отношения и нарративы. В данном случае, в центре внимания исследователя находятся дискурсы, конструирующие предписания и нормы. Взяв на вооружение теоретический аппарат перформативной теории Дж. Батлер, автор рассматривает ношение хиджаба как конкретный гендерный перформатив, который конструирует и репрезентирует личность. Центральный исследовательский вопрос заключается в том, каким образом использование иранскими женщинами одежд, скрывающих тело, взятое как гендерный перформатив, связано с конкурирующими дискурсами в иранском обществе и как следование предписываемой «норме» ношения хиджаба даёт женщинам свободу действий на практике. Предполагается, что картина принуждения женщин слишком проста: на деле ношение хиджаба определено не только доминирующими дискурсами. Скорее, женщины как активные агенты могут изменять эти нормы, следуя обязанности ношения хиджаба, делать это по-своему, отклоняясь от нормы и изменяя её. В разные эпохи хиджабу придавались разные символические значения, начиная от скромности, отсталости, национализма, революционности и заканчивая демонстрацией протеста. Нормативность хиджаба, навязанная исламскими властями в домодерном Иране, исчезла вместе с секуляризацией государства до революции 1979 г., но после вернулась — сначала как вызов государству, а потом вновь как навязанный императив — и в конечном счете была адаптирована современными женщинами. Таким образом, хиджаб в Иране нагружен большим культурным и политическим значением, и в каждом дискурсе (религиозном или секуляризованном) сигнализирует либо о субъектности женщины, либо о её маргинальном статусе, разделяет одетых и неодетых в хиджаб, правильно и неправильно носящих это одеяние. Навязанное, упраздненное и вновь навязанное ношение хиджаба в русле различных дискурсов, однако, не столь успешно с точки зрения утверждения тотальной нормы. Данные свидетельствуют: сегодня иранские женщины, имея доступ к образованию и мировым СМИ, могут рефлексировать по поводу собственной идентичности и формировать её. В наши дни практики ношения хиджаба, ориентирующиеся на моду и стиль, представляют собой следование формальному правилу, которое само по себе противостоит навязанной норме. Укладываясь в исламский постулат о закрытом теле, новый модный хиджаб отклоняется от рамок, продиктованных долговременной политикой исламского Ирана, и тем самым, как ни парадоксально, угрожает исламскому дискурсу. Именно поэтому новшества в традиционном одеянии рассматриваются на высоком уровне как скрытая мягкая война, навязанная Ирану западной культурой. Главный вывод таков: между практикой ношения хиджаба женщинами — действующими субъектами и устойчивостью доминирующего дискурса существует диалектическая связь.

Интерес к российской истории, литературе, культуре, традициям и, следовательно, к русскому языку в Венгрии существовал всегда, но особенно усилился после 1849 г., когда в Пештском университете открыли Кафедру славянской филологии и студенты университета смогли начать изучение русского языка. Популяризации и распространению русского языка в Венгрии способствовали создаваемые учебники и учебные пособия по грамматике, страноведению, переводы известных классических художественных произведений русских писателей на венгерский язык. Понятным было стремление венгерских учащихся изучать немецкий или английский язык, но интерес к русскому языку в конце XIX — начале и середине ХХ века постепенно повышался, чему способствовали различные обстоятельства: первая мировая война, революция в России и поток эмигрантов, прибывших в европейские страны, в том числе в Венгрию, вторая мировая война. В 1949 г. во всех школах Венгрии русский язык стал единственным обязательным иностранным языком, программа обучения была рассчитана на 8 лет. Высшие учебные заведения открывали курсы русского языка и литературы, в педагогических институтах создавались кафедры русского языка, выпускавшие учителей для средних школ и гимназий. После 1989 г. в Венгрии, как и в других восточноевропейских странах, резко уменьшилось число обучающихся русскому языку, что было связано с геополитическими причинами. Современный этап распространения русского языка на территории Венгрии характеризуется позитивными изменениями: укрепление экономических отношений между странами, расширение культурных и образовательных связей постепенно приводит к увеличению внимания к русскому языку.

На примере экспонатов выставки «Твоя вещь — наша история», открывшейся в 2017 г. в Национальном музее Копенгагена, рассматриваются новейшие тенденции, характерные не только для современного датского, но и для российского общества в условиях глобализации. К общим тенденциям можно отнести изменение семейных ценностей, формирование культуры достижений, интерес к своим корням и родословной, компьютеризацию общества, популярность стартапов, здорового образа жизни и экопродуктов. Культурноспецифичными можно назвать любовь к национальному флагу и королевскому дому, гордость за свои достижения в области космических полетов, а также понятие hygge, которое постепенно проникает в другие культуры благодаря череде материалов в американских и британских газетах. Остальные тенденции характеризуются рядом противоречий. Навязываемая СМИ культура достижений вступает в противоречие с законом Янте. Успешная интеграция мигрантов и протесты против «Закона об украшениях» никак не влияют на нетерпимость к приезжим и усиление националистических настроений. Борьба за равноправие и феминизм приводит к выхолащиванию мужской составляющей датских мужчин и утрате галантности, а право на свободу слова — к оскорблению чувств верующих. Раздельный сбор мусора и переработка отходов набирают популярность, несмотря на быструю смену потребительских желаний и погоню за новинками. Вопреки популярности здорового образа жизни и увеличения продолжительности жизни в Дании всё больше людей страдают от депрессии и совершают суицид. Компьютеризация государственных услуг характеризуется отсутствием индивидуальности и обезличенностью личных кабинетов, а электронные и мобильные платежи оказываются в полной зависимости от электричества.

Сегодня в научном сообществе широкое распространение получило такое междисциплинарное направление, как «memory studies», уделяющее пристальное внимание не столько историческим событиям как таковым, сколько изучению представлений общества о своём прошлом. Следуя в русле «memory studies», автор данного исследования обратился к актуальной теме репрезентации исторической памяти в пространстве современного музея. В статье предпринята попытка оценить значение музейного нарратива в формировании исторической памяти. С этой целью изучена экспозиция конкретного музея — музея Мологского края, яв- ляющегося филиалом Рыбинского государственного историко-архитектурного и художественного музея-заповедника. Этот музей расположен в Ярославской области и посвящён истории затопления значительных территорий близлежащего Мологского края и города Мологи в 1940х гг. при строительстве Рыбинской ГЭС. Уникальность музея определяется также тем фактом, что он был основан по инициативе граждан, в основном — переселенцев из затопленного региона. Опираясь на работы исследователей в области исторической памяти, в особенности П. Нора, автор статьи считает возможным характеризовать данный музей как своеобразный тип «музея памяти». В отличие от классического исторического музея, здесь в представлении событий прошлого делается акцент на эмоциональное звено. Пространство музея Мологи также может быть рассмотрено как исторический нарратив, который уместно интерпретировать сквозь призму идей Х. Уайта. В заключении автор приходит к выводу, что представленный в музее образ затопленного города напрямую связан с травматическим характером социальной памяти переселенцев в духе теории французского историка П. Нора. Транслируя нарратив травмирующего опыта предшествующих поколений в актуальном коммуникативном пространстве, музей Мологи преобразуется таким образом из «классического» музея в «место памяти».

Как в российской, так и в зарубежной научной литературе вопросу продвижения поэтического творчества выделено относительно незначительное место. Как правило, поэтический PR освещается здесь исключительно в контексте более широких или смежных областей, таких как PR и маркетинг в сфере искусства или издательское дело, при этом специфика поэзии как вида искусства часто не принимается во внимание. Имеющимся данным не хватает системности; наблюдается нехватка всеобъемлю- щих и актуальных исследований по тему PR в поэтической среде. Подавляющая часть материалов о продвижении поэтов относится к научно-популярной литературе и публицистике, тогда как научный подход встречается относительно редко. Цель исследования — оценить характер влияния новых технологий на сферу PR применительно к поэтическому творчеству. Проведённое исследование показало, что поэтический контент активно интегрируется с мультимедийным форматом; поэзия осваивает новые площадки и методы своего продвижения. Вопреки пессимистичным прогнозам, в эпоху гаджетов и растущего доминирования цифровых технологий поэзия не уходит в прошлое, а, напротив, обретает новый смысл и значение как в системе видов творчества, так и в контексте духовных потребностей человека. Цифровой формат, являясь связующим элементом между традиционной поэзией и смежными видами искусства (живописью, видео и фотографией, музыкой) и блогосферой, даёт второе дыхание литературному направлению весьма, консервативному и старомодному в глазах одних, и «подлинному искусству» — в глазах других. Наблюдается сближение поэтического творчествах с темами и идеями, волнующими новые поколения, привлечение в поэзию молодёжи, популяризация поэзии среди молодого населения. Появляются новые методы монетизации поэзии, что позитивно сказывается на привлекательности поэтической карьеры.

Перепроизводство, потребительская философия и товарный фетишизм — эти тенденции кажутся всемогущими и вездесущими. Возможно, разница между обществом, критикуемым Марксом, и окружающим нас современном миром заключается именно в том, что в постмодернистских обществах информация и образы служат наиболее желанным объектом потребления и, следовательно, «товарного фетишизма». Другими словами, сектор услуг производит образы, которые становятся «посредниками» в формировании социальных связей. В статье автор рассматривает работу Станислава Лема «Футурологический конгресс» и современный французский фильм «Конгресс», снятый по его мотивам. Основываясь на теориях Ги Дебора, Славоя Жижека и Карла Маркса, а также на недавних журналистских расследованиях Наоми Кляйн, автор раскрывает неявные последствия потребительского образа жизни, навязанного капиталистической системой, а также средствами массовой информации и транснациональными компаниями. Аргументируя, вслед за Жижеком, что критика позднего капитализма напрямую связана с пониманием глубин человеческой психики, автор статьи пытается объяснить, каким образом потребитель превращается в марионетку крупного бизнеса. Избыточное производство и повсеместная утрата беньяминовской ауры ведут к фактической бедности за маской изобилия. Это приводит к естественному стремлению заменить утраченную идентичность на придуманную. Подобно тому, как персонажи Лема балансируют на грани между реальностью и галлюцинациями, современные потребители теряют установленную систему координат, отвлекаясь на абсолютную и, казалось бы, неограниченную свободу выбора, виртуальную реальность, позволяющую в полной мере и безнаказанно реагировать на любые подавленные импульсы и инстинкты. Ссылаясь на Дебора, «бедность объединяет всех, кто участвует в спектакле и его противоречиях». Автор считает, что «Футурологический Конгресс» Лема нацелен на то, чтобы предостеречь читателя от возможности необратимого развития воображаемой системы, идея которой нашла дальнейшее отражение в фильме. Нет никакой надежды для общества, отказывающегося от границ реальности и моральных ориентиров. Данный анализ, возможно, позволит описать расширяющуюся сферу влияния транснациональных корпораций и внести свой вклад в оживленную дискуссию о цифровом разрыве и фактическом воздействии социальных сетей на общество.

Культура фламенко, представляющая собой самобытную композицию музыки, поэтического текста, танца и костюма, зародилась в Андалусии. С течением времени она превратилась в один из «брендов» Испании и к настоящему времени распространилась далеко за пределы Пиренейского полуострова. Актуальность изучения этого культурного феномена определяется вниманием научного сообщества к теме «культурной аксиоматики», а также более широким теоретическим интересом к изучению соотношения авторского («индивидуального») и коллективного («народного») начал поэзии. Цель настоящей статьи состоит в изучении соотношения этих начал в канте фламенко и предполагает проведение анализа различных аспектов формирования и бытования канте с опорой на материал литературно-исторических свидетельств и трудов по истории культуры. Фламенко таит в себе множество противоречий, над осмыслением и разрешением которых уже не один век работают исследователи-фламенкологи и историки как на родине этого искусства, так и за её пределами. При этом среди фламенкологических исследований преобладают работы, посвященные либо истории возникновения и структуре данного феномена, либо отдельным компонентам культуры фламенко — танцу, музыке, истории и мифологии или отдельным стилям, например саэте или альбореа. Вместе с тем, в научной литературе до сих пор отсутствуют труды, в которых предпринималась бы попытка теоретического осмысления движущих сил, которые сыграли определяющую роль в формировании и развитии этого искусства. Новизна данного исследования, таким образом, заключается в формировании целостного представления о культуре фламенко с учётом документированной истории её формирования и сопоставления многочисленных исследовательских позиций, отстаивающих кардинально противоположные подходы к соотношению в ней индивидуального и коллективного начал.

Русские журналы XIX — начала XX столетия: учебное пособие / Я.Л. Скворцов, Н.В. Шевцов, В.В. Сухой [и др.] ; под редакцией Н.В. Шевцова. — Москва : МГИМО-Университет, 2020.

Культурная история России / L. Rozboudová, N. Getmanenko, E. Vasilyeva. — Praha : Univerzita Karlova, Pedagogická fakulta, 2020. — 286 s. (in Russian)